5. Сам же державный задумал самое неблагородное дело; именно он замыслил тайно убежать и предать плену и смерти столько душ. Высказав свой замысел бывшим с ним, он привел в ужас слушателей, и особенно Контостефана, как человек, говорящий слова, приличные только безумному и явно помешанному. И не только люди, собравшиеся на совещание о том, что должно делать, были огорчены его словами, но и один неизвестный и простой воин, стоявший вне палатки, как скоро услышал царскую мысль, возвысив голос и громко вздохнув, сказал: «Увы, какая мысль пришла на ум римскому царю». Потом, с горячностью обратившись к нему, продолжал: «Не ты ли толкнул нас на этот пустынный и узкий путь и довел до погибели или, лучше, истолок нас, как бы в какой ступе, в этих сталкивающихся между собой скалах и горах, явно готовых задавить нас? Какое было нам дело до этой долины плача и [241] истинно адского жерла и для чего нам было идти по этим неровным и утесистым тропам? И в чем особенном мы можем обвинять варваров, если они, заняв эти тесные, трудные и извилистые места, поймали нас в сеть? И как же ты теперь предаешь нас врагам, как овец, назначенных на заклание?» Смягченный или, лучше, уязвленный этими словами до глубины души, царь изменил свое намерение и решился идти тем путем, который указывали настоящие обстоятельства.
Но Тот, Кто некогда оставил семя Израилю, чтобы вконец не уничтожилось Его наследие, подобно Содому и Гоморре. Кто наказывает и опять исцеляет, поражает и дает жизнь, не дозволяет жезлу грешников до конца тяготеть над частью праведных, — Тот и теперь умилосердился над святым народом и, не восхотев совершенно отвергнуть его, склонил сердце султана к необыкновенной и не сродной ему милости, так что султан, который прежде чтил доблесть царя, теперь был тронут и его несчастьем. Или, лучше, Кто через Хусия разрушил совет Ахитофела и изменил мысли Авессалома так, что он последовал гибельным для него самого советам, Тот и теперь отклонил государя персов от надлежащего образа действий. Склонившись на убеждения своих вельмож, которые во время мира черпали у царя деньги обеими руками, султан, отправив посольство, предлагает царю мир и опять, как прежде, просит о заключении договора. Он [242] предупреждает царя, по необходимости старавшегося о примирении, как бы по своей воле, между тем как побуждал его к тому Сильнейший. А так как персам не были еще известны намерения султана, то они вместе с зарей поскакали к римскому лагерю с тем, чтобы окружить римлян и зараз, подобно зверям, пожрать их, как лакомую пищу, или расхитить, как покинутые яйца и пустое гнездо. Окружив лагерь, они поражали стрелами находящихся в нем, скакали кругом и кричали по-варварски. Царь приказывает Иоанну, сыну Константина Ангела, с бывшим у него легионом напасть на персов; тот по царскому приказанию пытается прогнать турков, но, не сделав ничего славного, возвращается назад. После него Константин Макродука выводит свое войско, составленное из восточных легионов; но и он, показавшись ненадолго, возвратился в лагерь. Между тем султан посылает к царю Гавру, первого и особенно почтенного между своими сатрапами. Тогда турки по его приказанию прекратили свое нападение на лагерь, а римляне перестали потихоньку уходить из него. Представляясь царю, Гавра воздал ему по варварскому обычаю глубокую честь и поклонение и в то же время представил в дар нисейского 69 [243]среброуздого коня из разряда тех, которых откармливают для торжественных церемоний, и длинный обоюдоострый меч. Затем начал речь о заключении мира, смягчив наперед льстивыми словами скорбь царя, видимо опечаленного понесенным поражением, и облегчив жестокость страдания как бы какими заклинаниями — словами, которые прошептал ему на ухо. Увидев, что на царе поверх панциря была одежда золотистого цвета, он сказал: «Этот цвет, царь, служит недобрым знаком, а во время войны он даже много противодействует счастью». Царь, слегка и насильно засмеявшись при этих словах, снял подпанцирную одежду, вышитую пурпуром и золотом, и отдал ее Гавре. Приняв меч и коня, он повелел написать условия мира и приложил к ним руку. В договоре, между прочими условиями, которые время не дозволило тщательно обследовать, находилось и то, чтобы крепости Дорилей и Сувлей были разрушены.
Удостоверясь, таким образом, что варвар искренно говорил о мире и что он не замышляет по злобе обмана, царь решился идти домой другим путем, а не тем, которым шел прежде, чтобы не видеть павших. Но путеводители поэтому-то самому особенно и старались вести его прежним путем, чтобы он своими глазами увидел там печальную картину. Ибо истинно достойно было слез представлявшееся здесь зрелище, или, справедливее сказать, великость зла превосходила всякий плач. Глубокие лощины от [244] множества павших сделались равнинами, долины поднимались холмами, и рощи были покрыты трупами. У всех, которые лежали здесь, содрана была с головы кожа, а у многих отрезаны и детородные уды. Персы сделали это, говорят, для того, чтобы необрезанный не отличался от обрезанного и чтобы, таким образом, победа не была сомнительной и спорной, так как из обоих войск пали многие. Оттого никто не прошел здесь без слез и стенаний, но все громко рыдали, называя по именам погибших друзей и товарищей.
Здесь я могу кстати заметить, что нам, людям, трудно предохранить себя от будущего и что нелегко человеку избежать угрожающего бедствия, если само Божество, умилостивленное неотступными мольбами, не устранит от него зол или не изменит и не ослабит их по своему человеколюбию. Когда царь решился выступить в поход против персов, ему снилось, что он, взошедши на адмиральский корабль, со многими приближенными плыл по Пропонтиде, но что вдруг горы Азии и Европы опрокинулись, так что корабль разрушился, и все бывшие на нем погибли, сам же он едва спасся, приплыв на руках к берегу. А в тот день, когда он вступал в опасный проход, один человек, владевший двумя языками, родом римлянин, по прозванию Мавропул, пришел к нему и объявил, что он видел во сне, будто вошел в храм, называемый Кировым, и, молясь иконе Богоматери, услышал исходящий [245] от нее голос, который говорил: «Теперь царь в величайшей опасности; кто пойдет к нему на помощь?». Чей-то невидимый голос сказал: «Пусть пойдет Георгий»; но Богоматерь отвечала: «Он нескоро решится идти». Тогда опять тот же голос произнес: «Пусть идет Феодор»; но Богоматерь отказалась и от него и, наконец, с великой скорбью сказала, что никто не предохранит царя от угрожающего ему бедствия. Так это было.
_________________ Приходите в мой дом...
|